Памяти моей любимой Мамы посвящается…
Когда я, со своей гемофилией, очнулся после трёхдневного небытия в этом мире по причине сильнейшего кровотечения из раны локтя размерами 10*12 см, то первое, что я почувствовал – сильный испуг. Вместо мамы передо мной сидел чёрный страшный человек: лысый, с чёрными буравящими воспалёнными глазами. Он что-то тихо и, как мне показалось, зловеще бормотал надо мной.
Когда же я вслушался в его слова, страх мой перешёл в тихий ужас. Оказывается, понаблюдав вместе со всей больницей, как я медленно умирал, а моя кровь из лежащего на возвышении локтя, просочившись через два толстенных матраца и капая из них редкими каплями, сворачивалась там, на полу превращаясь в огромный чёрный зловещий каравай, этот человек решил исповедаться передо мной.
Почему мне, 13-ти летнему мальчишке, да ещё находящемуся в бессознательном состоянии? Наверно, он уже знал тогда, о бытующем мнении, что умирать из состояния комы – Богоугодное дело. Наверное, именно поэтому он и выбрал меня в качестве курьера, который отправляется к Господу и доставит к Нему его исповедь.
А исповедь его была ужасной. Он, нет - не каялся. Он повествовал мне, как был осуждён дважды. И оба раза за убийство человека. И оба раза приговор ему был: расстрел. И оба раза, это какое-то ужасное чудо: расстрел ему, как он говорил, по амнистии, заменяли 25-тью годами заключения. И он не жалел тех, убиенных им. Нет! Наоборот, в его словах сквозило какое-то пренебрежение, даже остервенелое презрение к ним, уже ушедшим из жизни по его вине людям. Он исповедовался, а за дверью палаты, это я уже потом узнал, дежурили конвойные…
Позже, в хирургии нашей областной больницы, с заключёнными я встречался очень часто. Дело в том что, совсем рядом с ней, находилась ещё и тюремная больничка. А хирург наш, милостью божьей, Ерёмин Иван Петрович, который позднее, в частых моих госпитализациях, заменил мне в жизни моего рано умершего отца, подрабатывал там. И когда было надо, кого ни будь из заключённых оперировать, то его под конвоем доставляли к нам, в Семашко. И уже там делали всё необходимое. Помнится, меня постоянно забавляло то, что конвой не снимался ни на минуту, даже после операции: когда больной ещё был под наркозом и позже, когда он приходил в себя, но не мог даже двигаться.
И, удивительное дело: сколько же прошло в моей больничной жизни заключённых «действующих» или бывших. И все они, среди больных «временных» безошибочно находили меня, «пожизненного», или вернее - рецидивиста. А позже, и я их начал сразу различать, как только попадал в больницу. А когда я выписывался, то ещё некоторое время продолжал посещать их, нося им скромные передачи. Когда выписывались они, то с согласия моей мамы, я относил им часть своей одежды, чтобы им было в чём выйти в «свет».
Я долго и мучительно размышлял: почему и что же этих людей влечёт ко мне? И, в конце концов, понял: Они все видели во мне СВОЕГО! Своего по психологии, по мироощущению.
Я, на их взгляд, тоже был осуждённый. Какая разница, что меня осудили не закон, не судьи с прокурором и адвокатами, а моя болезнь: те же камеры-палаты, те же, только одноэтажные, нары-кровати, то же здание-корпус тюрьмы. Тюрьмы, может быть, ещё более страшной, чем настоящая. Более страшной тем, что тебя в ней никто не держит и не охраняет, но ты сам из неё не уйдёшь. Более страшной тем, что некого ненавидеть из тех, кто сюда тебя поместил. Ненависть и стремление человека отыскивать виноватых в его бедах, как известно, часто используются в качестве инструмента манипулирования людьми. Иногда даже в масштабах целых стран…
Впрочем, я встречал среди своих «сокамерников» - больных гемофилией, которые, втихаря, выпив всего-то капельку вина, распускали нюни и начинали упрекать своих родителей. Это, якобы, их близкие наградили их этой болячкой. Встречались и хамы, которые, уверовав в то, что их мать виновата в их бедах, измывались над своими бедными самыми близкими в жизни любого человека и самыми верными спутницами жизни: своими мамами.
Мамами, измученными и без того, чувством вины перед своим чадом, его бесконечными болячками, с нечеловеческими болями, которые они готовы были все взять себе. Лишь бы их мальчик не испытывал эти муки.
Говорят, что у наших мальчиков необыкновенные глаза. Глаза маленького мудрого человечка, заглянувшего, за, только одному ему ведомую, черту. Глаза доброго существа, которое ещё при жизни успело несколько раз побывать в аду. И до недавнего времени, обречённого периодически заглядывать туда пожизненно.
Но, взгляните в глаза большинства бедных мам наших ребятишек. В них тоже нельзя смотреть спокойно. Это же глаза раненной лани или птицы. Их ведь, вместе с их кривоногими и кривокрылыми мальчишками-подранками, тоже ранила болезнь их дитя. Ранила на взлёте, в ожидании блаженства полёта под названием счастливая семейная жизнь…
Ну, у какого порядочного человека повернётся язык или поднимется рука обидеть раненную птицу. Ведь никому из нас не дано узнать: сколько слёз пролито ими в подушку в их бессонных самоистязающих моральных муках. Я не раз видел слёзы моей милой Мамы, которая во всём пыталась винить себя и несколько раз порывалась просить у меня прощения. Я, всегда пресекая эти попытки, благодарил её за подаренную мне жизнь, повторяя ей те слова, которые не раз повторял и тебе, мой читатель: «Я самый счастливый человек на свете».
И я до конца своих дней буду, благодарен маме. За то, что, не смотря на мою болячку, она сумела воспитать меня, смею надеяться, настоящим мужиком. Я благодарен ей за рассказ, который она часто повторяла: как ей плачущей, ещё совсем девчонке, один из профессоров, в самом начале 50-х прошлого века, внушал: «Не плачьте мамочка. Такие больные до 60-ти и больше доживают».
Интересно, он сам-то верил ли тогда в то, что говорил? Или просто внушал веру плачущей, раненной совсем ещё молодой птичке? И ведь он оказался прав. Доживают…
Только вот птичка этого не дождалась. Не дождалась совсем чуть-чуть. Улетела навсегда в другую страну…
Наверно, решила, что её птенчик уже большой…
2 августа 2007г., Рязань. Е.Соколов.